Ренессанс

ОБРАЩЕНИЕ К КНИГЕ

О книжица моя, пенять тебе не смею,
Что без меня спешишь увидеть Принца двор.
Ах, сколь ни жалок я, мой скорбный грезит взор
Изведать счастие вслед за судьбой твоею.

Кто станет при дворе хвалить тебя скорее,
Тому желай, чтоб Бог над ним покров простер,
Но тем, кто приберег хулу и оговор,
Свой плач и боль мою пожалуй, не жалея.

И пожелай, чтоб путь был горек и далек,
И хоть велит вдали от дома жить зарок,
Чтобы душа всегда на родине витала,

И пожелай сей мир покинуть в кабале,
И в смертный час испить всю горечь на земле,
И знать, что в прах родня именье промотала.

I

Я не берусь проникнуть в суть природы,
Уму пытливому подать совет,
Исследовать кружение планет,
Архитектуру мира, неба своды.

Не говорю про битвы, про походы.
В моих стихах высоких истин нет,
В них только сердца несколько примет,
Рассказ про радости и про невзгоды.

Не привожу ни доводов, ни дат.
Потомкам не твержу, как жили предки.
Негромок я, цветами небогат.

Мои стихи—-случайные заметки.
Но не украшу, не приглажу их —
В них слишком много горестей моих.

V

Льстецы покажут нам искусство лести,
Влюбленные раскроют сердца страсть,
Хвастун свой подвиг приукрасит всласть,
Вздохнет пройдоха о доходном месте.

Ревнивец будет жаждать мести,
Ханжа докажет, что от бога власть,
Подлиза скажет, как к стопам припасть,
Вояка бравый помянет о чести.

Хитрец откроет мудрость дурака,
Дурак его похвалит свысока,
Моряк расскажет, как он плавал в море,
Злословить будут злые языки,
Шутить не перестанут шутники.
Я в горе вырос и прославлю горе.

IX

Отчизна доблести, искусства и закона,
Я вскормленник твоих, о Франция, сосцов!
И, как ягненок мать зовет в глуши лесов,
К тебе взываю здесь, вблизи чужого трона.

Ужели своего мне не раскроешь лона,
Дитя не возвратишь под материнский кров?
Откликнись, Франция, на горький этот зов!
Но вторит эхо мне, а ты не слышишь стона.

Брожу среди зверей, безлюдный лес вокруг,
И в жилах стынет кровь, и холод зимних вьюг,
Дрожа, предчувствую в осеннем листопаде.
Ты всех ягнят своих укрыла от зимы,
От голода, волков и от морозной тьмы,—
За что же гибну я, ужель я худший в стаде?

X

Когда родной язык сменив на чужестранный,
В стихах заговорил я по-латыни вдруг,
Причина, мой Ронсар, не в том что Рим вокруг,
Не в шуме древних струй, бегущих с гор Тосканы.

Но в том, что здесь я раб, немой и безымянный,
Томлюсь, как Прометей,— пойми, три года мук!
Что без надежд живу, и верь, мой добрый друг,
Виной жестокий рок, увы, не взор желанный,

Но если от тоски в какой-то тяжкий миг
Овидий перешел на варварский язык,
Чтоб быть услышанным, так пусть простит мне муза

Мое предательство,— ведь у латинских рек,
Хотя б велик ты был, как Римлянин иль Грек,
Никто, Ронсар, никто не слушает француза.

XI

Невежде проку нет в искусствах Аполлона,
Таким сокровищем скупец не дорожит,
Проныра от него подалее бежит,
Им Честолюбие украситься не склонно;

Над ним смеется тот, кто вьется возле трона,
Солдат из рифм и строф щита не смастерит,
И знает Дю Белле: не будешь ими сыт,
Поэты не в цене у власти и закона.

Вельможа от стихов не видит барыша,
За лучшие стихи не купишь ни шиша,
Поэт обычно нищ и в собственной отчизне.

Но я не откажусь от песенной строки,
Одна поэзия спасает от тоски,
И ей обязан я шестью годами жизни.

XII

Служу — я правды от тебя не прячу,—
Хожу к банкирам, слушаю купцов,
Дивишься ты, на что я годы трачу,
Как петь могу, где время для стихов.

Поверь, я не пою, в стихах я плачу,
Но сам заворожен звучаньем слов,
Я до утра слагать стихи готов.
В слезах пою и не могу иначе.

Так за работою поет кузнец,
Иль, веслами ворочая, гребец,
Иль путник, вдруг припомнив дом родимый,

Так жнец поет, когда невмочь ему,
Иль юноша, подумав о любимой,
Иль каторжник, кляня свою тюрьму.

XIV

Когда мне портит кровь упрямый кредитор,
Я лишь сложу стихи — и бешенство пропало.
Когда я слышу брань вельможного нахала,
Мне любо, желчь излив, стихами дать отпор.

Когда плохой слуга мне лжет и мелет вздор,
Я вновь пишу стихи — и злости вмиг не стало;
Когда от всех забот моя душа устала,
Я черпаю в стихах и бодрость и задор..

Стихами я могу слагать хвалы свободе,
Стихами лень гоню назло моей природе,
Стихам вверяю все, что затаил в душе.

Но если от стихов мне столько пользы разной
И вносят жизнь они в мой век однообразный,
Зачем ты бросить их советуешь, Буше?

XV

Ты хочешь знать, Панжас, как здесь твой друг живет?
Проснувшись, облачась по всем законам моды,
Час размышляет он, как сократить расходы
И как долги отдать, а плату взять вперед.

Потом он мечется, он ищет, ловит, ждет,
Хранит любезный вид, хоть вспыльчив от природы,
Сто раз переберет все выходы и входы,
Замыслив двадцать дел, и двух не проведет.

То к папе на поклон, то письма, то доклады,
То знатный гость пришел и — рады вы, не рады —
Наврет с три короба он всякой чепухи.

Те просят, те кричат, те требуют совета,
И это каждый день, и, веришь, нет просвета...
Так объясни, Панжас, как я пишу стихи?

XIX

Пока Кассандре ты поешь хвалы над Сеной,
Где правнук Гектора тобой, Гомеру вслед,
И Нестор Франции — Монморанси — воспет,
Где милостью король тебя дарит бессменной,

Я У латинских вод, как Рима данник пленный,
Грущу о Франции, о дружбе прошлых лет,
О тех, кого любил, кого со мною нет,
И о земле Анжу, изгнаннику священной.

Грущу о тех садах, о рощах и лугах,
О виноградниках, о милых берегах
Моей родной реки. И внемлет мне в пустыне

Лишь гордый мир камней, недвижный, неживой,
С которым связан я надеждой роковой
Достигнуть большего, чем я сумел доныне.

XXVIII

Ты помнишь, Лагеи, я собирался в Рим
И ты мне говорил (мы у тебя сидели):
«Запомни, Дю Белле, каким ты был доселе,
Каким уходишь ты, и воротись таким».

И вот вернулся я — таким же, не другим.
Лишь то, что волосы немного поседели,
Да чаще хмурю бровь, и дальше стал от цели,
И только мучаюсь, все мучаюсь одним.

Одно грызет меня и гложет сожаленье.
Не думай, я1 не вор, не грешен в преступленье.
Но сам обрек себя на трехгодичный плен,

Сам обманул себя надеждою напрасной
И растерял себя из жажды перемен,
Когда уехал в Рим из Франции прекрасной.

XXXI

Блажен, кто странствовал, как встарь Улисс лукавый
Иль как герой, что смог руно завоевать,
И, опытен, умен, повлекся к дому вспять,
Чтоб доживать в семье медлительно и здраво.

Когда увижу я из труб дымок кудрявый
В селении моем? В какой из дней опять
Мне у родных ворот от радости дрожать?
Там для меня весь мир, и там мне все по нраву.

Тот дом, что предками был возведен моими,
Стократ милее мне палаццо пышных в Риме,
А сланец — мрамора, что давит тяжело.

Луара галльская милей, чем Тибр латинский,
Лире милей, чем холм священный палатинский,
Милей морских ветров анжуйское тепло.

XXXIII

Морель, ты слушаешь? Прошу тебя, ответь!
Как быть? Остаться здесь, под гнетом постоянным,
Или во Францию, к родным лесам, к полянам
Бежать немедленно, чуть солнце станет греть?

Остаться — значит жизнь растрачивать и впредь,
Опять за свой же труд себе платить обманом,
Опять расчетом жить неверным и туманным,
А мы ведь, строя жизнь, должны вперед смотреть.

Так что ж, иль продолжать надеяться на что-то?
Или три года прочь? Три года снять со счета?
Я остаюсь, Морель! Нет, еду! Да иль нет?

Как ехать и притом не ехать ухитриться?
Я волка за уши держу, как говорится,
Ну дай же мне, Морель, какой-нибудь совет!

XXXIX

Я не люблю двора, но в Риме я придворный.
Свободу я люблю, но должен быть рабом.
Люблю я прямоту — льстецам открыл свой дом;
Стяжанья враг, служу корыстности позорной.

Не лицемер, учу язык похвал притворный;
Чту веру праотцев, но стал ее врагом.
Хочу лишь правдой жить, но лгу, как все кругом;

Друг добродетели, терплю порок тлетворный,
Покоя жажду я — томлюсь в плену забот.
Ищу молчания — меня беседа ждет.
К веселью тороплюсь — мне скука ставит сети.

Я болен, но всегда в карете иль верхом.
В мечтах я музы жрец, на деле — эконом.
Ну можно ли, Морель, несчастней быть на свете!

XLVIII

Блажен, кто устоял и низкой лжи в угоду
Высокой истине не шел наперекор,
Не принуждал перо кропать постыдный вздор,
Прислуживаясь к тем, кто делает погоду.

А я таю свой гнев, насилую природу,
Чтоб нестерпимых уз не отягчить позор,
Не смею вырваться душою на простор
И обрести покой иль чувству дать свободу.

Мой каждый шаг стеснен — безропотно молчу.
Мне отравляют жизнь, и все ж я не кричу.
О мука — все терпеть, лишь кулаки сжимая!

Нет боли тягостней, чем скрытая в кости!
Нет мысли пламенней, чем та, что взаперти!
И нет страдания сильней, чем скорбь немая.

LXVI

Не удивляйся ты, что всех он презирает,
Что, дорожа собой, не верит никому,
Что правила свои он навязал всему
И, словно Аристарх, над всеми надзирает.

Паскаль, ведь он — педант! Он маску избирает,
Но нет, не скрыть лица педантского ему.
Педант на короля — не знаю почему —
Похож: такую же, должно быть, роль играет.

Ведь у педанта есть, как и у короля,
Вассалы — школяры и двор — учителя,
И для него, Паскаль, держава — это школа.

Вот почему, лишась короны царской встарь,
Сбежав из Сиракуз, решил в Коринфе царь
Педантом сделаться, не находя престола.

LXXIX

О страсти я молчу, когда я не влюблен,
О красоте молчу, когда не знаю страсти,
О радости молчу, когда попал в несчастье,
О нежности молчу, когда я уязвлен.

О счастье я молчу, когда я ущемлен,
О почестях молчу, не видя их от власти,
О дружбе я молчу, заметив безучастье,
О бодрости молчу, когда я утомлен.

О Короле молчу, расставшись со столицей,
О Франции молчу, когда я за границей,
О чести я молчу, ее, не видя здесь.

О золоте молчу, когда не вижу денег,
О доблести молчу, когда встречаю спесь,
О знании молчу, когда со мной священник.

CVI

Зачем глаза им? Ведь посмотрит кто-то,
Доложит. Уши им зачем? Для сна?
Они не видят горя, им видна
Доспехов и трофеев позолота.

Кто плачет там? Им воевать охота.
Страна измучена, разорена,
Но между ними и страной стена.
Еще поцарствовать — вот их забота.

Страна кричит. У них свои игрушки:
Знамена, барабаны, трубы, пушки.
Приказ готов. Оседлан быстрый конь.

Так на холме король троянский стоя
Глядел, как перед ним горела Троя,
И, обезумев, прославлял огонь.

CXVIII

Смотрю я на господ, в руках которых власть:
Послушные ее воинственным приказам,
Сомкнут они ряды, пойдут в атаку разом.
Пред этим божеством пора поклоны класть!

Но как они бледны, когда, похаркав всласть,
Его Святейшество склоняется над тазом —
В тазу он ищет кровь, теряет в страхе разум,
Улыбкой деланной надеясь скрыть напасть.

Ничтожное дано величие вельможам,
С величьем короля его равнять не можем!
Нельзя такой ценой подолгу быть в чести!

Висит тяжелый меч у вас над головами.
Вам, господа, голов, как видно, не снести —
Коль острый меч судьбы сейчас висит над вами.

CXXXVIII

Де-Во, как в океан, воды не прибавляя,
Чтоб раствориться в нем, десятки рек спешат,
Так все, чем этот мир, обширный мир богат,
Стекается в Париж, его не затопляя.

Обилием искусств он Греция вторая,
Величием своим он только Риму брат,
Диковин больше в нем, чем в Африке, стократ,
Голконду он затмил, богатства собирая.

Видали многое глаза мои, Де-Во,
Уже их удивить не может ничего,
Но, глядя на Париж, дивлюсь ему как чуду.

И тем обиднее, что даже здесь, мой друг,
Запуганный народ, обилье праздных рук,
Распутство, нищета, и грязь, и ложь повсюду.

CXXXIX

Ты хочешь, мой Дилье, войти в придворный круг?
Умей понравиться любимцам именитым.
Средь низших сам держись вельможей, сибаритом,
К монарху приспособь досуг и недосуг.

В беседе дружеской не раскрывайся вдруг
И помни главное: поближе к фаворитам!
Рукою руку мой — и будешь сильным, сытым.
Не брезгай быть слугой у королевских слуг!

Не стой за ближнего, иль прослывешь настырным.
Не вылезай вперед, кажись, где надо, смирным,
Оглохни, онемей, будь слеп к чужой игре.

Не порицай разврат, но будь ему свидетель,
Являй угодливость и плюй на добродетель —
Таков, Дилье, залог успеха при дворе.

CL

Господь, да как же я без бешенства взгляну
На старых обезьян, бездельников придворных,
Лишь в подражании величеству проворных,
На челядь жалкую — у роскоши в плену.

Когда солжет король, тогда на всю страну
Ложь разлетится с уст угодников притворных,
В угоду королю они в потемках черных
Увидят солнца свет, а среди дня — луну.

И если кто-нибудь у короля в фаворе,
Тогда покоя нет их лебезящей своре.
А кто опальным стал — презрение тому.

Как негодую я на этих слуг безмерно,
Когда пред королем, потупясь лицемерно,
Они смеются вслух, не ведая чему!

CLII

Тебе хвалы (Ронсар) слагал я без числа
И сам прославлен был в твоем хвалебном списке.
Без просьб — лишь потому, что мы сердцами близки,
У нас рождается взаимная хвала.

Но зложелатели следят из-за угла,
Завистники на нас шипят, как василиски:
Смотри-ка, Дю Белле с Ронсаром в переписке,
Боками чешутся, как будто два осла.

Но наши похвалы вредить не могут людям,
А где закон (Ронсар), что мы в ответе будем,
Коль хвалишь ты меня, а я тебя хвалю?

Как золотом (Ронсар), торгуют похвалами,
Но, право, похвалы сравню я с векселями,
Которых стоимость равняется нулю.

CLIII

Ученым степени дает ученый свет,
Придворным землями отмеривают плату,
Дают внушительную должность адвокату,
И командирам цепь дают за блеск побед.

Чиновникам чины дают с теченьем лет,
Пеньковый шарф дают за все дела пирату,
Добычу отдают отважному солдату,
И лаврами не раз увенчан был поэт.

Зачем же ты, Жодель, тревожишь Музу плачем,
Что мы обижены, что ничего не значим?
Тогда ступай себе другой дорогой, брат:

Лишь бескорыстному служенью Муза рада.
И стыдно требовать поэзии наград,
Когда Поэзия сама себе награда.

CLXXXI

Ронсар, я видел Рим — античные громады,
Театра мощный круг, открытый всем ветрам,
Руины там, где был чертог, иль цирк, иль храм,
И древних форумов стояли колоннады,

Дворцы в развалинах, где обитают гады,
Щетинится бурьян и древний тлеет хлам,
И те, что высятся наперекор векам,
Сметающим с земли и племена и грады.

Ну, словом, я видал все то, чем славен Рим,
Чем он и стар и нов, велик, неповторим,
Но я в Италии не видел Маргариты,

Той, кто пленительна и так одарена,
Что совершенствами превысила она
Все, чем столетия и страны знамениты.